Каждый день предстает передо мною как праздник нежданный

Расставьте, где необходимо, знаки препинания при сравнительных оборотах. Устно объясните пунктуацию

1. 1. Ветер здесь чист и прохладен, как ключевая вода в знойный день. 2. Жёлтые, будто померкшие, горели костры. 3. Мы расположились в прелестном месте на берегу небольшого озера, чистого, как хрусталь, и голубого, как небо, которое оно отражало. 4. Осыпался с берёзы лист и как ковёр устлал дорогу. 5. Словно ветер, летели олени, закинув рога за спину и вытянув вперёд свои длинные головы. 6. Богат, хорош собою, Ленский везде был принят как жених. 7. Все относились к Ване не как к своему человеку. 8. Как стилист Чехов недосягаем. 9. Существование его заключено в эту тесную программу, как яйцо в скорлупу. 10. Дед кинул им деньги, словно собакам. 11. У Льва как гору с плеч свалило. 12. Воздух был золотист и облака как золотые кущи. 13. Черты лица его были те же, как и у сестры. 14. Я никогда не видел леса таким прекрасным, как в эту ночь. 15. На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звёздочка. 16. И сыплет листья лес, как деньги медные, спасибо, край чудес, но мы не бедные. 17. Как дым, рассеялись мечты. 18. Ручей пробирался среди валунов, извиваясь, как змея. 19. Дождь лил как из ведра. 20. За днями дни проходили, как тень.

2. 1. Лёд был ровный, гладкий и блестел, как зеркало. 2. К концу охоты утки, словно на прощанье, стали подниматься целыми стаями. 3. Было тихо и тепло, как в хороший весенний день. 4. Герасим, как лев, выступал сильно и бодро. 5. Во всё время обеда Полина сидела как на иголках. 6. Вы как инициатор должны играть главную роль. 7. Офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. 8. И сон и сладостный покой как прежде посетили снова мой угол, тесный и простой. 9. Здесь покой берёзки берегут, словно часовые перед домом, здесь порой весенней, как в пургу, белая средь улиц сыпь черёмух. 10. Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто звали с собою. 11. Каждый день предстаёт предо мною, как праздник нежданный. 12. Сердцем старайся сберечь, как звёздное небо России, обычную русскую речь. 13. Он как огня боялся фамильярности и держал себя очень сухо. 14. Неяркое, как пузырь солнце, повисело за еловой пусторослью и закатилось. 15. Он пролетел, как стрела, всё расстояние. 16. Зимой тротуар как каток. 17. Словом, как листом стелет, а делом как иголками колет. 18. Как чайка, парус там белеет в высоте. 19. День начался как всегда в густом тумане. 20. Её уста, как роза рдеют.

Источник статьи: http://mydocx.ru/9-33705.html

Избранные стихи (2 стр.)

Орфей

Глядя в будущий век, так тревожно ты, сердце, не бейся:
Ты умрешь, но любовь на Земле никогда не умрет.
За своей Эвридикой, погибшей в космическом рейсе,
Огнекрылый Орфей отправляется в звездный полет.

Он в пластмассу одет, в сверхтвердые сплавы закован,
И на счетных машинах его программирован путь, —
Но любовь есть любовь, и подвластен он древним законам,
И от техники мудрой печаль не легчает ничуть.

И сойдя на планете неведомой, страшной и дивной,
Неземным бездорожьем с мечтою земною своей
Он шагает в Аид, передатчик включив портативный,
И зовет Эвридику, и песню слагает о ней.

Вкруг него подчиненно нездешние твари толпятся,
Трехголовая тварь перепончатым машет крылом,
И со счетчиком Гейгера в ад внеземных радиаций
Сквозь леса из кристаллов он держит свой путь напролом.

…Два зеленые солнца, пылая, встают на рассвете,
Голубое ущелье безгрешной полно тишиной, —
И в тоске и в надежде идет по далекой планете
Песнопевец Орфей, окрыленный любовью земной.

Детство

Ничего мы тогда не знали,
Нас баюкала тишина,
Мы цветы полевые рвали
И давали им имена.

А когда мы ложились поздно,
Нам казалось, что лишь для нас
Загорались на небе звезды
В первый раз и в последний раз.

…Пусть не все нам сразу дается,
Пусть дорога жизни крута,
В нас до старости остается
Первозданная простота.

Ни во чьей (и не в нашей) власти
Ощутить порою ее,
Но в минуты большого счастья
Обновляется бытие,

И мы вглядываемся в звезды,
Точно видим их в первый раз,
Точно мир лишь сегодня создан
И никем не открыт до нас.

И таким он кажется новым
И прекрасным не по летам,
Что опять, как в детстве, готовы
Мы дарить имена цветам.

Средний возраст

А где-то там, куда нам не вернуться
В далеком детстве, в юности, вдали,-
По-прежнему ревнуют, и смеются,
И верят, что прибудут корабли.

У возраста туда не отпроситься,-
А там не смяты травы на лугу,
И Пенелопа в выгоревшем ситце
Всё ждет меня на давнем берегу.

Сидит, руками охватив колено,
Лицом к неугасающей заре,
Нерукотворна, неприкосновенна,-
Как мотылек, увязший в янтаре.
1962

Ожидание

За пятьдесят, а все чего-то жду.
Не бога и не горнего полета,
Не радость ожидаю, не беду,
Не чуда жду — а просто жду чего-то.

Хозяин вечный и недолгий гость
Здесь на Земле, где тленье и нетленье,
Где в гордые граниты отлилось
Природы длительное нетерпенье, —

Чего-то жду, чему названья нет,
Жду вместе с безднами и облаками.
Тьма вечная и негасимый свет —
Ничто пред тем, чего я жду веками.

Чего-то жду в богатстве и нужде,
В годины бед и в годы созиданья;
Чего-то жду со всей Вселенной, где
Материя — лишь форма ожиданья.

Рассветное одиночество

Не ревнуй меня к одиночеству,
Этой ревности не пойму.
Иногда человеку хочется
Одному побыть, одному.

Не кори, что порой рассветною,
В ясной, утренней тишине,
С рощей, с тропкой едва заметною
Я встречаюсь наедине.

И, шагая в утреннем свете,
Я вижу, счастлив и одинок,
То, что бы ни с кем на свете я
Увидать бы вдвоём не смог.

Нет, отшельничества не жажду я,
Не бегу от света во тьму.
Иногда ведь хочется каждому
С миром встретиться одному.

Мы явленьям, и рекам, и звездам даем имена…

Мы явленьям, и рекам, и звездам даем имена,
Для деревьев названья придумали мы, дровосеки,
Но не знает весна, что она и взаправду весна,
И, вбежав в океан, безымянно сплетаются реки.

Оттого, что бессмертия нет на веселой земле,
Каждый день предстает предо мною как праздник нежданный,
Каждым утром рождаясь в туманной и радужной мгле,
Безымянным бродягой вступаю я в мир безымянный.

На озере

Это легкое небо — как встарь — над моей головой.
Лишь оно не стареет с годами, с летами.
Порастают озера высокой спокойной травой,
Зарастают они водяными цветами.

Ты на камне стояла, звала меня смуглой рукой,
Ни о чем не грустя и судьбы своей толком не зная.
Отраженная в озере, только здесь ты осталась такой,
На земле ты иная, иная, иная.

Только здесь ты еще мне верна, ты еще мне видна,
Но из глуби подкрадывается забвенье.
Не спеша к тебе тянутся тихие травы со дна,
Прорастают кувшинки сквозь твое отраженье.

Ты порой встрепенешься от ветра, порою на миг
Улыбнешься стрекозам, над тобой летящим.
Но осенние тучи, зацепившись за тонкий тростник,
На лицо наплывают все чаще и чаще.
1964

Легки они, и участь их легка…

Легки они, и участь их легка,
Тревоги нет в полете молчаливом,
Как мотыльки на пламя, облака
Летели к солнцу над заливом.

Как лепестки неведомых цветов,
Развеянные бури отдаленной,
Они летели над водой зеленой,
Чтобы упасть у дальних берегов.

А здесь камыш цеплялся за весло,
Безвольный руль петлял, чертил зигзаги…
И нас к закату по усталой влаге
Неверное течение несло.

Летние ночи

Мы в поздний час в июльский вечер любим
Следить, как пар клубится над рекой,
И ждать, когда в луны беззвучный бубен
Ударит полночь смуглою рукой.

А солнце тонет в розоватой пене,
И с каждым мигом в мире все темней,
И на луга от рощ ложатся тени,
Сгибая травы тяжестью своей.

И ночь, как башня черная встает,
Серебряным увенчанная кругом,
Над спящим лесом, надо туманным лугом,
Над озером, над кочками болот.

Дневных кустов, полдневную траву
Нам не узнать в луны свеченьи мутном,
Как будто сны, прервавшиеся утром,
Овладевают нами наяву.

В такую ночь, устав кружиться в танце
И возмущать серебряную гладь,
Русалки на плотины гидростанций
Садятся косы длинные чесать;

Расплывчатые тени великанов
Беспечно бродят в сумрачном лесу,
И эльфы из фарфоровых стакано
На проводах ночную пьют росу.

И нам в любое счастье верить можно,
Как будто в этот безмятежный час
От суеты и от печали ложной
Сама природа охраняет нас.

Пока еще не рассвело…

Пока еще не рассвело,
Иду вдоль туманного луга,
И мыши летучей крыло
Касается лунного круга.

Природа чего-то все ждет —
Но только не света дневного,
Не наших трудов и забот, —
Чего-то иного, иного.

Сама в себя погружена.
Собою полна до рассвета,
Сама от себя тишина
В тиши ожидает ответа.

На заливе

Когда-нибудь все позабуду,
Но это останется вам:
Рассвет, словно тихое чудо,
Ступает по тихим волнам.

И сосенок тени, как лыжни,
От рощицы наискосок
На берег легли неподвижно,
Впечатались в белый песок.

Камней добродушные глыбы
В ночных бородавках росы,
И пахнет непойманной рыбой
Вода у песчаной косы.

Кавказ

Всю ночь вверху, в каменоломнях неба,
Неведомая спорилась работа —
Там, высекая искры белых молний,
Невидимые молоты стучали,
Гигантские отваливая глыбы,
И, как осколки мрамора, о крышу
Вагона, мчавшегося по равнине,
Тяжеловесный колотислся град.
И словно пот с чела гигантов, падал
Весенний дождь и косо полз по стеклам…

Уже сквозь сон я услыхал последний
Удар — как будто рухнуло на землю
Все небо сразу.
А когда проснулся,
То не было ни ночи, ни равнины,
И юные еще дымились горы,
И свежие изломы на вершинах
Сияли в свете утра.
Торопливо
Косматый лес карабкался на склоны,
И пели птицы.
Это был Кавказ.

Виадук

Стою на крутом виадуке,
Как будто подброшенный ввысь.
Внизу там — речные излуки,
Там рельсы, как струи, слились.

Там горбится снег подзаборный
И плачет, ручьи распустив;
Там плавает лебедем черным
Маневровый локомотив.

Пакгаузы, мир привокзалья,
Цистерны — как поплавки.
С какой деловитой печалью
Звучат из тумана гудки!

И мне так просторно и грустно,
Как будто во сне я стою
Среди ледоходного хруста,
У счастья на самом краю.

И тянет с туманных перронов
Весенней прохладой речной,
И мокрые спины вагонов,
Качаясь, плывут подо мной.

Движение

Как тревожно трубят старики паровозы,
Будто мамонты, чуя свое вымиранье,-
И ложится на шпалы, сгущается в слезы
Их прерывистое паровое дыханье.

А по насыпи дальней неутомимо,
Будто сами собой, будто с горки незримой,
Так легко электрички проносятся мимо —
Заводные игрушки без пара и дыма.

И из тучи, над аэродромом нависшей,
Устремляются в ночь стреловидные крылья,
Приближая движенье к поэзии высшей,
Где видна только сила, но скрыты усилья.

Источник статьи: http://mir-knig.com/read_239461-2

Каждый день предстает передо мною как праздник нежданный

Художественный мир, создаваемый талантливым писателем, — неповторимая, суверенная страна, живущая по своим законам, и не случайно герои книг в нашем представлении столь же реальны, как и окружающие нас люди. Неудивительно, что и сам писатель, вместе со своими героями, вызывает пристальный интерес, оказываясь главным действующим лицом литературы, — его духовное становление, его кризисы и вдохновенные взлеты нуждаются в осмыслении и требуют сопереживания.

Лишь врожденная одаренность позволяет человеку быть писателем, но чтобы реализовать свой дар, он должен обладать волей, характером и оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Вадима Шефнера, пожалуй, прежде всего и характеризует именно цельность натуры и верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему «позиция души», кажется, заведомо гарантируют эту цельность, которой отмечены не только его поэзия и проза, но и весь его литературный путь, долгий и далеко не гладкий.

Стоит прислушаться к тому, как он сам — в мемуарной повести «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде» (1973–1975) — расценивает свою биографию и объясняет свои жизненные истоки.

Почтительно вспоминает Шефнер своих предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что с «парусных» времен многие из них служили в русском военном флоте, и вот, читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в «комментариях к метрике» его мемуарной повести, можно воочию убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя органическим звеном в цепи поколений, наконец, преданность Петербургу и любовь к России были, что называется, впитаны писателем с молоком матери.

В самом деле, много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся — шутка сказать! — с 1728 года?

А ведь Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, еще до Петра Великого. И Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке.

С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов: достаточно назвать Алексея Карловича Шефнера, деда поэта, волею судьбы попавшего в число славных основателей Владивостока и «заработавшего» на карте мира мыс своего имени.

Тем не менее сам Вадим Сергеевич Шефнер, родившийся 12 января 1915 года «в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум», внук двух адмиралов, далек от мысли непременно возвеличивать свою родословную. Он озабочен другим.

Наследник столь обязывающих семейных традиций, с годами все пристальнее вглядывается сквозь пелену времен в тех, кто «уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой», вглядывается — с намерением понять и «расшифровать самого себя»: как человека, гражданина и как писателя.

Этим и примечательна повесть «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде», с ее принципиальным подзаголовком — «летопись впечатлений».

Да, такова авторская позиция: не исторические события, не факты и наблюдения сами по себе, а эмоционально воспринятая и лирически преображенная реальность предстает перед читателем на шефнеровских страницах. Свод впечатлений — личных, сокровенных, сперва отрывочных, разрозненных, вроде бы случайно задержавшихся в запасниках памяти, а затем все более последовательных, все точнее откорректированных временем.

Это попытка автопортрета, исповедь, — и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку. И хотя собственно рассказа о войне — и об этой, и потом о гражданской — в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда.

Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове — и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам — ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости «чуть ли не всему миру» неспроста так рано посетило его.

Споря с затверженной формулой о «золотом детстве», Шефнер посвящает читателя в свои мальчишеские беды, ошибки, недоумения. И причину того, что ему в детстве «некогда было быть счастливым», он склонен искать не в семейных невзгодах и не в сложностях революционной эпохи, а перво-наперво в себе самом.

Однако рядом с его упованиями на «генетические» свойства характера, на кастовые и религиозные обычаи семьи соседствуют в мемуарной повести Шефнера горькие рассуждения о хлебе насущном, о последствиях разрухи в стране. До читателя там и сям доносятся отголоски тех общественных веяний, какие он мальчишкой, пусть краем уха, да улавливал. И все это не может не придать его исповеди гражданских нот, все это превращает летопись его личных впечатлений в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.

Да, поле зрения Шефнера ограничено тут рамками детского кругозора. Но волею судьбы оказавшись несмышленым свидетелем грандиозных социальных бурь, он хранит то неповторимое время в себе, и связь с исторической данностью в его автобиографической прозе (и конечно же, в стихах!) прощупывается предметная, детальная, а его личные переживания, при их самоценности, приобретают, если угодно, общечеловеческую значимость.

Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна — о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль — о тепле. «На все мои ранние жизненные впечатления, — признается Шефнер, — накладывается ощущение озноба, тоски по теплу — не по душевному, а по самому обыкновенному, печному». Среди его предков не числилось южан и людей хворых, он же в ту пору мерз не переставая, поскольку «все тогда мерзли».

Мальчишкой Шефнер жил впроголодь, вместе со всеми испытал те же лишения, что и взрослые его соотечественники, и сейчас не сразу определишь цену той детской его причастности к тяготам народной жизни. Сам же он вспоминает выпавшие ему на долю беды и горести едва ли не с благодарностью. «Все же то был, — пишет он, — не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я того жесткого тренажа — смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады?»

Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию Шефнера, людям приходится ворочать в детстве. Не потому ли выдержка, упорство, честность и вера в добро стали ключевыми качествами авторского характера в «Чаепитии на желтой веранде». Во всяком случае, именно этими качествами Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. «В том своем возрасте, — рассказывает он, — я делил людей только на злых и добрых. Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя. » И вновь Шефнер с детской непосредственностью всем человеческим доблестям предпочитает добро, хорошо зная, что оно должно уметь постоять за себя.

Источник статьи: http://www.litmir.me/br/?b=575702&p=20